Сложно возвращаться к этапам, неотвратимо занявшим своё место в становлении собственного языка и голоса, сложно говорить о том, что стало уже столпом субъектности, что неотрывно связано с тем, что сейчас я называю собой — собой-человеком, собой-художницей.
Однако переоснозавать прошлые опыты полезно, хоть и болезненно трудно.

Цикл видео-поэтических работ «Медвежий праздник» или «hebeerin» я сняла в 2017-2018 годах, это был мой первый опыт работы с видео, впервые я со стороны взглянула на материю собственного поэтического текста, вырвалась из липкой структуры рефлексий и литературных практик — вовне, попыталась самостоятельно переработать свой опыт, при этом возвращаясь к корням — что немаловажно в этом контексте.

Потому что переосознание — это всегда боль отстранения, и здесь не обойтись без помощи. Тогда, в переломный этап, я бессознательно обратилась к миру, знакомому с детства — к миру духов, к мифологии якутского народа, среди которого я родилась и выросла. Это интересный перевертыш — то, что, казалось бы, должно отталкивать белого человека, живущего в мегаполисе — для меня оказалось необходимой рукой помощи — рукой земли, рукой всех верхних и нижних миров. У якутов есть твёрдое убеждение, что духи предков принимают участие в нашей жизни, помогают нам. Когда я писала этот цикл — я обращалась к предкам напрямую, говорила им — смотрите, я есть, помогите мне понять, кто я. И они помогли.

В каком-то смысле я пела то, что вижу. И переносила эти образы на экран — такими, какие они есть — вот девушка, вот охотник, вот воины, вот лес и снова девушка, она замерла в неведении, но вот дух — и он помогает ей, говорит ей — «не бойся, бедный мой ребёночек». И она перестаёт бояться — открывает глаза. Ничего сложного, ничего особенного, но все вокруг поёт, и земля поёт, принимая меня — я чувствовала, как приношу себя в жертву с молчаливого согласия высших сил — и возрождаюсь тут же, открываю глаза, перехожу в новый медиум, обретаю новый инструмент. Так в меня вложилось режиссерское, визуальное, драматургическое, так из поэтического образа проросло кино — как кустик голубики, как бледный мох, как крепкий северный гриб или карликовая березка. В какой-то мере я обрела будущее видение, совершила переход — и все благодаря этому циклу.

Поэтому и «Медвежий праздник» — это великий обряд многих серверных народов, его участливое, хрупкое торжество на останках убитого зверя, его поклонение силам природы. Нарядная голова убитого медведя, аккуратно распределяемые внутренности, украшения этой головы, подношения ей, исполнение для нее сценок, пение песен, танцы. И вместе с тем — как будто бесконечное кружение вокруг, заметание следов. Мы убили тебя, медведь, но это не мы. Мы едим тебя, медведь, спасибо тебе, но это не мы. Равновесие в природе так сложно и тонко настроено — земные весы все время дрожат, чаши их нестабильны. Дух леса сегодня добр к нам, а завтра разметёт все вокруг страшной лапой. Поэтому мы танцуем на цыпочках, поем шепотом и делаем вид, будто мы — не мы. Называем себя другими именами. В каком-то смысле мы понимаем, что мы — маленькие, мы — дети. За нами глаз да глаз, стараемся соответствовать. И вместе с тем мы всем существом приникаем к сердцу природы, считывая малейшее дыхание ее, ведь только так мы живы.

Посмотри на меня, пожалуйста, но не смотри внимательно. Я буду в маске, я буду говорить чужим голосом. Так я буду защищена. Я говорю с предками, говорю с лесным человеком-медведем, говорю с охотником, говорю с лесом — кладу на пенёк печенье, кормлю огонь, я говорю с высшими божествами — с Белым господином — говорю ему — смотри на меня, но не смотри на меня, войди в меня, но оставляй собой. В каком-то смысле это и есть молитва перед прыжком. Неявное бормотание — склонённая голова или голова, задранная к бледному северному небу. Это ритуальная игра, цель которой — найти себя в лабиринте из трёх сосен. И, наверное, ее основная цель — научиться быть благодарной всем силам, что ведут и не бояться. Потому что главное, чему научила меня земля предков — уважай все, что вокруг тебя — на земле, под землей и в небе — и тогда ничего не страшно.

Инга Шепелёва

сибэккилэр хараҥаны туляуйбаттар
/цветы боятся темноты/

я позволяю взять себя за руку очерчиваю границы
то, что ты видишь, еще не является мной то, что ты держишь за руку —
распятая шкура, батут
ритуал
еще не является мной

проходит время
мои руки не находят в тебе ничего,
что можно было бы взять в горсть
и выбросить
тревожность твоя не дает мне покоя
нет боли, нет рук, нет тотемов любви
нет близости, нет несчастья
нет ничего, кроме границ
между чем-то и чем-то
случайные связи
шкуры, огонь, продолговатые лезвия каменных ножей
ты держишь меня в себе
но это не я
обожженные игры, ложе в снегу
попробуй, сшей две половины моего флага
попробуй, возьми мою руку
когда на ней нет поводка
веревки, мокрого рукава
попробуй, возьми мою руку
когда я сама пустота
границы того, что я называю собой
из толстого льда
оҕом сыыhа, куттаныма

мне страшно, что любая любовь проходит и нет спасения
я вижу во сне, как якуты растянули шкуру
и подбрасывают шамана
он летит и заклинает:
оҕом сыыhа, куттаныма
/не бойся, бедный мой ребеночек/

мои тотемы рукава любви
мои тотемы руки свет и слезы
священные животные войны
шаманы-розы расцвели
сибэккилэр хараҥаны туляуйбаттар
/цветы боятся темноты/
неправда
сложен наш костер из льда
на дне реки горит пожар
пожар вдали
на дно долин нисходит солнце
неправда, ничего не бойся
цветок, кошмар

прозрачный дедушка-ойуун
шаман на распростертой шкуре
возвещает о начале великого праздника
живой природы бесстрашия
меня не позвали на праздник холода
потому что те, кем движет страх, не выживут в снегах
их выгоняют в ледяную пустыню
смеются вслед:
оҕом сыыhа, куттаныма

мне страшно, что любая любовь проходит
и нет спасения
мне очень страшно, что на месте глаз
останутся дыры
воспоминания закроют двери
и я усну одна
оҕом сыыhа, куттаныма
/не бойся, бедный мой ребеночек/

юрюнг айыы-тойон
/белый господин творец/

господин, я умолкла
береги мои тайны
не проходи мимо
господин, я разжала объятия
невозможный мир улетел
солнце, ты бубен
сердце мое колотушка
все эти случаи, за которые я горю
в придуманном аду
все эти случаи —
монеты, железные пластинки
разноцветные лоскуты
украшения на твоем костюме
господин, шаман
родственник, соплеменник, святой тюлень
не оборачивайся, становись мной

я звеню, как бубен
я звеню, как свои ошибки
собираю иголки в большом лесу
смотрю на обои
звоню тебе, звоню
а ты не берешь трубку
ты мой любовник, ты камень в моем желудке
все облака и рассветы и случайная боль —
украшения на твоем костюме

господин, я перестала говорить
видишь, все мои тайны открыты
сердце залито воском
кровь засохла и не кипит
мир покрыт оленьей кожей
украшен простым металлом
кричит, как кит
большой тюлень, касатка

господи, я не даю себя касаться
вмешиваться в мои дела
я постепенно учусь думать сама
это сложно, но кто я такая
чтобы отступать

я хочу, чтобы ты любил меня долго
великий боже
белый господин неба
откусывал по куску
до или после обеда
я хочу, чтобы ты меня обнимал
двумя руками
холодно, горячо
льдами, льдами меня хватал
хлопал крыльями по плечу
из сырой земли вынимал
превращал в металл
я хочу чтобы ты меня обожал
неподдельный огромный бог
и все время хвалил, хвалил
гладил по голове
миллиардом светил

я хочу, чтобы ты меня съел
отпел, приголубил
смёл всю бессчетную пыль
с губ, с весел весны, проявил заботу
вывел меня на новую плоскость
крыльями осенил
вытащил из болота
я хочу, чтобы ты сожрал
мою человечность
чтобы был скандал в поднебесье
зеркала бы разбились, много зеркал
волки вцепились друг другу в глотки
весь мир бы цвел и стонал
я хочу, чтобы ты меня так любил
как любой человек мечтал
великий боже
я хочу, чтобы ты меня не отпускал
не давал быть собой,
был со мною строже
я бы въебывала, как вол
я бы стала металл
в человечьей коже

якуты говорят, вы смеетесь над нами в своем запредельном мире
с остальными богами
они говорят, вам все равно
не правда ли, это очень смешно
даже чудовища похожи на героев мультфильмов
даже страдания кинематографичны
души людей — маленькие человечки, насекомые
вчера я сидела, держала трубку
и слушала, как ты молчишь
ты молчишь, потому что хочешь стать мной
когда ты начнешь смеяться внутри меня
камлать внутри сердца, пружина взовьется
стань мной, раздуй мой огонь
напои языки беспощадной жажды
своей безграничной любовью
талой водой

медвежий праздник
/hэбээрин/

1.
как знаешь, делай,
говорит медведь
и отпускает, дальше только ветви
я думаю, что лучше: ветви или смерть
кровавые следы, уроки смерти
(В мифологических представлениях народов севера медведь выступает как божество умирающее и возрождающееся, культурный герой, родоначальник, тотем, дух-хранитель, дух-целитель, священное или жертвенное животное, воплощение души, даритель, звериный двойник человека, помощник шамана, его зооморфная ипостась и душа, оборотень и т. д.)

2.
звериной лапой загребает мох
под ним вода, дрожит олений след
и тонкий лёд блестит, смотри вперёд
вдруг там медведь стоит и ждёт
там есть медведь, нет, там медведя нет
там есть медведь, он слизывает мёд
с поросших небом островов, с действительных значений
с погасших глаз и символов ушедшего народа
и слёз зовущих из могил сестёр
вдруг там медведь, стоит и ждёт смертельных хороводов
губами трогает берёзу:
(ты что там делаешь, иди
сюда иди, ко мне, тащи кровавый след
по сопкам родственных могил, холмам ушедших предков)

(Медвежий праздник, или hэбээрин, состоял из нескольких частей: ритуальной охоты, свежевания и доставки туши в селение, где медведя встречали как гостя, одаривали его и угощали, извинительных обрядов, воспевания зверя как предка рода или родственника, звериных и птичьих плясок, драматических инсценировок, ритуального приготовления медвежьего мяса и общей трапезы, обрядов захоронения костей, хранения шкуры, черепа, части морды, губ и лап в качестве священных.)

3.
как знаешь, делай,
говорит медведь
но я не знаю, я плотва, я медь
я жду, когда меня научат и заставят
иду, боюсь, кричу ау, не знаю правил
я щучий выродок, чужая сторона
прощальный куст и ветка неба
я человек и мясо, я жратва
медведь мне говорит:
иди сюда, ты машенька, ты доченька лесная,
жучок безродный, северная сука
я полюблю тебя, как ветку покачаю, сожру тебя,
вплету в осиновую муку, на тени листьев разберу,
замучаю, пущу по кругу

(Из-за сходства освежеванной медвежьей туши с обнаженным человеческим телом медведь считался потомком девушки, полюбившей лесного зверя, причем, как правило, женского пола, поэтому женщины при встрече с медведем обнажали грудь и восклицали «моя невестка», якуты считали медведя человеческим родственником и называли дедушкой, эһэ.)

4.
как знаешь, делай,
говорит медведь
и отпускает, дальше только ветви, ямы
и впереди глаза одни, и только ветви и ручьи и шелест

иди за мной, медведь, сиди внутри
как всё сознание сиди внутри, как стыд сиди, как страх,
сиди, реви
как облако, плыви
как мох, слеза, верхушка ели,
как след олений и вода

как знаешь, делай
как всегда привыкла делать
так говорит медведь и отпускает, дальше ничего:
ни веток, ни иголок, ничего

а только голос твой, ревущий синевой
нечеловеческий, живой

(Голову убитого медведя называли эсэкээном, её размещали на специальном столе, стоящем в почетном углу жилища. при кормлении нос и рот головы зверя натирали коровьим маслом, а в огонь брызгали кровь и жир медведя. совершая это действие, якуты хором кричали «хуух!». иногда крик сопровождался взмахами рук, как крыльями. Это означало, что медвежатиной лакомятся не люди, а вороны.)

мы будем праздновать и напиваться жиром
копить тепло и прятать амулеты под язык
расслаивать наросты мира
и ранить воду наконечником копья
медвежья доля, тайный клык, озёрная вода
как знаешь делай, девушка моя

Что делать, когда стихотворение написано? Найдены слова, интимный опыт тела и души выговорен, но требует дальнейшей заботы, беспокойства. Этот вопрос стоит перед каждым пишущим. Текст обречен на общую могилу литературного журнала или на безразличное скольжение в социальных сетях. Его нельзя спасти. Дальнейшая жизнь поэтического текста в современной культурной реальности обесценивает вложенные в него силы. Есть авторы, впрямую работающие с этой логикой безразличия, делающие ее своим инструментом. Инга Шепелёва не из таких. Переживая эту обреченность поэзии — а с ней обреченность личного опыта — она устраивает тексту пышные похороны.

Интимный опыт не такой уж конечно индивидуальный — он весь состоит из общего, из требований социума и гендера, мира животного и мира духовного — из голосов современной политики и древней традиции. Но кажется, боль поэзии Шепелёвой — не в чрезмерной требовательности этих голосов, а наоборот в недостаточности, в их приглушенности, почти безразличии. Поэт — это тот, кого не слышат и тот с кем не говорят. Поэтому в искусстве Шепелёвой так важен голос, звучание — упрек этой логике. Мир современного культурного производства требует принести голос в жертву, закласть ради сладостной тотальности. Видео—проект Инги и предсталяет собой такого рода жертвоприношение, в котором тревога архаического ритуала сочетается с нейтральностью галерейного видео-арта, темная хтоническая стихия с гламурным блеском фэшн-съемки, страстное горение индивидуальной речи с убаюкивающим течением этно-электроники. Как у любого жертвоприношения — цель здесь убить и спасти.

Энциклопедическая справка о медвежьем празднике (сайт «История Якутска» (www.yakutskhistory.net):

Медвежий праздник (манс. яны пике — «большие пляски», нивх, чхыф леранд — «медвежья игра») — комплекс обрядов, связанных с культом медведя. Обряды сопровождаются игрой на музыкальных инструментах, ритуальными и развлекательными плясками, пением. Условно медвежий праздник состоит из нескольких частей: ритуальной, с соблюдением всех правил и запретов охоты или инсценированной охоты на выращенного для этого медведя (иногда — хранение медвежьей шкуры для праздника), с соблюдением правил, запретов и ритуалов свежевания его, доставки освежеванной туши и шкуры с головой в селение, где медведя встречали как гостя, одаривали его и угощали, извинительных обрядов (отведение вины за убийство на «русское ружье», а за поедание мяса — на ворон); воспевания зверя как предка рода, фратрии или родственника (медвежий фольклор); звериных и птичьих плясок, драматических сценок и инсценировок, в некоторых случаях — и спортивных состязаний; ритуального приготовления медвежьего мяса и трапезы; обрядов захоронения костей, черепа, призванных возродить медведя; хранения шкуры, черепа, норки (части морды), губ и лап в качестве священных. Существуют мифы о том, как зародились ритуалы медвежьего праздника. В эвенкийском мифе рассказывается о девушке, которая пошла в лес, упала в берлогу к медведю и провела там зиму. Весной она вернулась к родителям и родила медвежонка, которого они воспитали. Позже девушка вышла замуж за человека и родила мальчика. Оба брата выросли и решили померяться силами. Младший брат — человек убил старшего — медведя. Умирая, медведь поведал, как надо на него охотиться и как хоронить. В мифе хантов и манси медведица, съевшая растение порше и родившая двух медвежат и девочку, говорит дочери: «Завтра придут люди. Меня, твоего брата и сестру они убьют, а тебя возьмут с собою. Когда люди будут варить мое мясо, ты, смотри, не ешь, а к ночи приходи к заднему углу дома». Так и случилось. В условленном месте девушка встретила мать-медведицу, которая три ночи наставляла ее, как надо себя вести и как поступить с мясом и костями.

У кетов Кайгусь-медведь хочет жениться на девушке и похищает ее. Но его преследуют, он отпускает девушку и рассказывает ей, что надо делать для его возрождения после смерти. Культ медведя (особое отношение, поклонение, служение ему) характерен для всех народов Севера, медвежий праздник — лишь для части из них. Условно можно выделить три основных варианта медвежьего праздника: 1 — общего характера (условно), свойственный эвенкам, эвенам, кетам, северным якутам и др., 2 — обско-угорский (у хантов и манси), 3 — амуро-сахалинский (у нивхов, ульчей, удэгейцев, орочей, ороков). Первый вариант наиболее ярко представлен у эвенков и кетов. Он приурочен к охоте на медведя, и главное в нем — трапеза. Медвежье мясо едят ночами в течение всего праздника (до трех дней), а в промежутках между приемами пищи устраивают танцы, игры, поют. У эвенков медведя убивал старший из охотников, а свежевал свойственник (нимак). Снимая шкуру с головы медведя вместе с шейными позвонками, приговаривали: «Дед (бабка), шубу снимать станем, много муравьев бегает, они кусаться станут». Отделяли сало, делили его между семьями, тушу доставляли в селение на нартах, которые затем ломали. В селении продолжали свежевать добытого зверя: отрезали голову, вынимали легкие, сердце, печень, глаза, вырезали уши, язык, нос, половые органы (их хранили до окончания праздника). Чтобы приобрести свойства медведя, нимак — родственник охотника — съедал сырое мясо. У большого дерева разводили костры. В первый день варили шейную часть. Молодежь играла, плясала и водила хороводы. В полночь «крик ворона» возвещал начало трапезы. Ели молча у костра и расходились. На второй день варили мелко нарезанные сердце и внутренности, в других котлах — мясо. Молодежь снова развлекалась, водила хороводы. После полуночи опять раздавался «крик ворона», все отвечали «птице», мазали лица сажей и, называя друг друга оли — ворон, садились вокруг костра. Нимак раздавал ложки и пускал сосуд с сердцем и внутренностями по кругу. Медвежье мясо ели, разойдясь по чумам. На третий день продолжали варить мясо и проводили обряды с головой, половыми органами медведя, мясо с головы съедали в полночь. Череп завертывали в бересту и хоронили. Шкуру медведя получал нимак (в ответ он дарил охотнику оленя), ее окуривали и хранили в семье вместе со святынями. Лапу вешали в чуме как талисман или отдавали шаману для изготовления колотушки. У хантов и манси медвежьи праздники были не только спорадические (по случаю удачной охоты на медведя), но и периодические

В далеком прошлом, когда убивать медведя, предка фратрии Пор, и есть его мясо запрещалось, очевидно, проводили только периодические праздники, на которые допускали лишь членов фратрии Пор. Со временем, когда запреты ослабли, на празднике позволяли присутствовать чужеродцам, а позднее — и иноплеменникам. Для возрождения зверя и отведения вины стали добывать медведя, съедать его мясо и проводить спорадические медвежьи праздники. Периодические праздники — «медвежьи игры» — устраивали зимой в течение семи лет, с последующим семилетним перерывом. Начинались они в декабре, с периода зимнего солнцестояния, а заканчивались в марте, в период весеннего равноденствия. Сначала «играли» подряд четыре ночи, затем через 5—7 дней перерыва в течение января и февраля — по 1—2 ночи, по мере того как из окрестных селений собирался народ. В начале марта «играли» семь ночей, перед полнолунием «игры» завершались. Праздник проходил в центре фратрии Пор — д. Вежакоры на Оби. Медведя представляла его шкура, которую обычно хранили в священном амбаре. Первая часть праздника включала песни, сказания о медведе и о происхождении людей Пор, танцы предков. В «медвежьих песнях» рассказывалось о происхождении медведя, установлении обрядов. Затем следовала священная часть — «призывные песни» и «птичьи танцы», во время которых обращались к общим божествам, вызывали предков, мужчины исполняли танцы с саблями или мечами. Впрочем, песни и интермедии также поручали исполнять мужчинам, одетым в специальные костюмы (лисицы, петуха, журавля и др.), с берестяными и деревянными масками на лицах. Костюмы и аксессуары праздника (сабли, мечи и др.) хранили в священном амбаре или в специальном общественном доме — «танцевальной избе». В последнюю ночь праздника разыгрывали священные представления, изображая главных духов — Большого духа, Калтащ-экву, Мир Сусне хума, исполняли посвященные им танцы. Традиционные пляски и интермедии изображали противоборство медведя, предка фратрии Пор, и Журавля, представляющего фратрию Мось.

На медведя и всех присутствующих нападали также комары, филин, огненная лисица, ворон. Танец огненной лисицы исполняли в зимней одежде, к которой привязывали хвост из соломы. Во время танца хвост поджигали — это должно было привести к очищению помещения и участников праздника. Танцевали и пели под аккомпанемент пятиструнного музыкального инструмента сангулътапа. Заключительный эпизод праздника — приход семи лесных духов — мэнквов (духи фратрии Пор) за искупительной жертвой в виде двух деревянных фигурок мужчины и женщины. Их уносили в тайное святилище и сжигали. Позднее этот обряд принял форму кукольного представления. Куклы выступали антагонистами медведя, и гибель куклы, которой заканчивался спектакль, воспринималась как искупительная жертва. Если убивали медведя, то медвежий праздник обских угров длился пять ночей, если медведицу — четыре, а если медвежонка — то 2 — 3 ночи (столько же исполнялось и «медвежьих песен» в начале праздника). Спорадический праздник являлся сокращенным вариантом периодического. В нем было больше развлекательных элементов. Когда тушу медведя привозили в селение, устраивали обряд очищения: летом всех обливали водой, зимой обсыпали снегом.

Праздник проходил в доме охотника, добывшего медведя. Шкуру с головой и лапами укладывали в переднем углу на столе в жертвенной позе — голова положена на вытянутые лапы. Голову медведицы покрывали платком, на глаза клали кружки из бересты или монеты, лапы украшали кольцами, ленточками. Перед головой ставили угощения, фигурки из теста, изображавшие жертвенных оленей (раньше приносили в жертву оленей и лошадей), для окуривания — дымящуюся чагу. Все, кто приходил на празднование, кланялись медведю, целовали его лапу (женщины — через платок). На празднике пели песни о медведе, его жизни в лесу, о том, как его добывали. Важное место занимали обряды «отречения»: охотники обращались к медведю и говорили, что они не виноваты в его смерти. Сначала вина отводилась на членов фратрии Мось, позднее — на иноплеменников («виновато русское оружие»). В течение нескольких ночей исполняли медвежий фольклор, танцы, песни и представления — инсценировки в масках (тули лап). Они имели как сакральное, так и развлекательное значение. Все роли, в том числе и женские, исполняли мужчины. Женщины танцевали, закрыв от медведя лица и руки большим платком. Назидательно-сатирический характер носили сценки, изображавшие хвастунов, трусов, воров, лентяев, нерях. Объектом интермедии мог стать любой человек, в том числе присутствующий на празднике. Никто не обижался на актеров. Тем более что всем известные актеры были как бы анонимны: когда после представления и переодевания они возвращались в дом, хозяин спрашивал их: «Люди здесь веселились, где вы были весь вечер?» На что они отвечали: «Нам это совершенно не известно: мы все время крепко спали».

Кульминация праздника — представление с тряпичными куклами, укрепленными на ногах лежащего на спине артиста, либо с деревянными фигурками, которыми управлял музыкант, играющий на сангультапе. Мясо медведя ели лишь в последнюю ночь праздника. Варили его только мужчины, в особом месте и в специальных котлах. Ели руками или особыми палочками (нельзя было использовать металлические предметы), кости разделяли по суставам. Мужчины ели мясо от передней части туши, женщины — от задней. (Голову, лапы и сердце варили мужчины позже, в лесу, и ели отдельно). Во время еды каркали по-вороньи, отводя от себя вину. Говорили: «Вороны пришли, вороны едят». Очищались: обливались водой, зажигая стружки, ртом захватывали пламя, проводили руками над огнем, лезвием ножа постукивали по зубам. После этого человек с горящим трутом обходил все углы жилища и кричал по-птичьи; открывал дверь, «выгоняя» птиц на улицу, — дом очищался от нарушителей запрета. Затем гасили свет и делали вид, что засыпают. Раздавался голос: «К верхнему духу поднимается» (медведь). Кости медведя хоронили в лесу или озере, череп вешали на высокий пень или хранили завернутым в платок в священном сундуке. Амуро-сахалинский медвежий праздник также устраивали периодически или по случаю удачной охоты на медведя. Наиболее ярко он представлен у нивхов. В охоте на медведя участвовали члены рода во главе со старейшим охотником. Он садился на спину убитого медведя и кричал: «У-у-у-у!» три раза, если убит был самец, и четыре — если медведица. Чтобы задобрить зверя, в его левое ухо клали табак. Освежевав тушу, доставляли в селение — везли головой вперед, предупреждая сородичей криком. Женщины встречали медведя игрой на музыкальном бревне. Тушу клали в амбар, шкуру с головой — на помост, где уже хранились кости, черепа, половые органы добытых ранее медведей. Тут же складывали охотничье снаряжение. Ставили всевозможные угощения, жареное мясо медведя раздавали присутствующим. Трапеза сопровождалась игрой на музыкальном бревне.

Гораздо больше у амурских народов разработан ритуал периодического медвежьего праздника — с выращенным в клетке медведем, который проводили в январе-феврале, в период полнолуния. С одной стороны, он был связан с промысловым культом (сопровождался обрядом кормления хозяев земли, леса и гор), с другой — с поминками по умершему родственнику, душа которого якобы перешла в медведя. Медвежонка, найденного в лесу, выращивали три года в клетке. Хозяйка первое время даже кормила его грудью, называя «сынок». Праздник делился на несколько этапов: 1 — изготовление священных стружек инау, 2 — убиение медведя, 3 — водворение головы зверя на помост, 4 — кормление медвежьим мясом гостей, 5 — принесение в жертву собак, 6 — разъезд гостей. В назначенный день хозяин медведя наливал вино домашнему духу и обращался к нему с просьбой извинить за то, что не может больше держать медведя, хотя все время обращался с ним хорошо. Затем с гостями он шел к клетке и угощал животное. Медведя водили по селению, его радостно встречали в каждом доме, угощали рыбой, специальным студнем из рыбьей кожи, вином, кланялись ему — это должно было принести благополучие дому. Под звуки музыкального бревна все плясали, пантомимой изображая будущее путешествие медведя к прародителям. Убивал медведя зять (или зятья) на специально подготовленной площадке («стрельбище»). Медведя свежевали, шкуру с головой спускали в дом через дымовое отверстие. В жертву приносили собак. Начинали угощаться приготовленными блюдами. Между трапезами устраивали танцы, гонки на собаках, фехтование на палках, стрельбу из луков, женщины играли на музыкальном бревне. На огне, разведенном с помощью родового огнива, варили медвежье мясо, вынимали его специальным черпаком с изображением медведя, подавали в деревянных ковшах, сделанных к празднованию. Медвежью голову и мясо украшали стружками инау. Кости собирали и отдавали хозяевам, прикрепляя к ним какой-либо дар (копье, нож, ремень, даже собак, женщины — чашку с едой). Все дары вместе с костями якобы отсылались «лесным людям» — медведям. Перед окончанием праздника старики сидели целую ночь около черепа медведя, ели ритуальные кушанья и разговаривали с ним. Черепа хранили в амбаре или на дереве, весной и осенью, начиная промысел, «кормили» их. Медвежий праздник народов Севера соединил в себе элементы тотемизма (обряды возрождения медведя — предка и хозяина зверей) и промыслового культа. В нем также нашел отражение широко распространенный миф об умирающем и воскресающем звере.