Егор Софронов

Посетителей групповой выставки «Человек уставший» HSE Art Gallery при Школе дизайна НИУ ВШЭ (выставка открыта до 14 ноября) прямо у входа встречает и привлекает внимание работа «Три Кати в форме груши» – автопортрет мультимедийной художницы родом из Якутии Катерины Егоровой. Представив себя в виде набора подушек с фотопринтами, художница создала разборную тканевую куклу, в которой ее образ раздувается и передается взаимодействию. В своих проектах Катерина исследует природу идентичности, гибкости и непостоянства памяти, занимается поиском рифм в случайном наборе повседневного, а сфера ее практик часто ориентирована на собственное тело как инструмент и форму, с помощью которого происходит реконструкция, проживание и закрепление личных переживаний, воссоздание утраченного. Осталась Егорова верна своему почерку и в новом проекте: работая непривычным образом с фотографией, она переделывает ее из личного сувенира или самопредставления в воспоминание о типичном и уходящем.

Е. С.: Работа «Три Кати в форме груши» – неконвенциональный автопортрет, в том смысле, что фотографическое самопредставление получает трехмерную форму в виде тканевой скульптуры, по сути, отелеснивается. При этом индивидуальность становится «типичной» (пользуясь эпитетом Ф. Энгельса). Мне показалось, что этот автопортрет не только отражает эгологическую инфляцию нарциссизма при поздних образных режимах ставшего всеобщим предпринимательского труда, но и приемом иронии: самоотдачей отчуждающим протоколам бюрократической регистрации личности в их маркировке пола, расы и других отличий, становящихся значимыми для экономики и государственного правления. Кажется, что фотография не является здесь неопосредованным медиумом самовыражения некоего субъективного видения, кадрированным в рамки фотографического показа, а переворачивается из этих условий в нечто другое. Какие вопросы фотографического производства и его остранения были для тебя движущими?

К. Е.: Основной интерес составляло изучение свойств фотографии — почти по умолчанию ей приписываются достоверность и объективность в фиксации реальности, хотя это всегда выхваченный из постоянно меняющегося окружающего фрагмент, застывшее отражение. Здесь, в качестве эксперимента, хотелось сделать автопортрет, самый точный и полный, который смог бы преодолеть эти свойства, став не застывшим во времени, а меняющимся изображением.

Снятая целиком поверхность тела неизбежно распалась на ракурсы и отдельные кадры, что совпало с моим восприятием тела внутри фотографии со свойственной ей фрагментарностью, делением реальности на наборы элементов целого. С переводом цифровых изображений в физические объекты появился элемент игры и возможность взаимодействия. Была игра в синхронизацию фотокопии с моим повседневным опытом, например, совместная езда в автобусе или метро, поход в магазин. Или назначение этим объектам новых свойств – мяча, новой части тела, элемента чужой инсталляции. В процессе они пачкаются, деформируются, я их стираю, изображение блекнет, они пачкаются снова. Пусть очень условно, но автопортрет продолжает меняться во времени в своих новых свойствах. На выставках гости часто взаимодействуют с ним, тоже включаясь в игру. За этим наблюдать интереснее всего.

В фотографии, безусловно, присутствует элемент контроля, например, мы, спустя время, все еще должны быть похожи на свои фотографии в паспорте. Но было интереснее смотреть, скорее, на этот зазор между твоей фотографией из прошлого и тобой сегодняшним, как-то преодолеть его. Не думаю, что главный акцент здесь стоит на лице или персоналии, но, скорее, на методе – могу довольно легко представить на месте «трех Кать» другого персонажа или существо/объект из реальности. Из типичного здесь — наше вынужденное сегодня, более или менее постоянное, присутствие под взглядом камеры.

Е. С.: Эту «типичность» — представление типичных людей в типичных обстоятельствах — развивает и твоя серия групповых автопортретов «Все нормально», где ты гибридно саморазмножаешься в таксономию горожан разных полов и культур или в расширенную семью, обнимающую несколько поколений. Что для тебя значит перевоплощение?

К. Е.: Да, проект задумывался как исследование типического образа полноценной конвенциональной семьи, который, превратившись в узнаваемый шаблон, до сих пор транслируется рекламой и медиа. Воспроизводя этот шаблон, списывала образы героев со своей семьи – боялась, что все превратится в «Ералаш», если сделаю персонажей слишком карикатурными, оторванными от реального. Сейчас вижу в этой работе в гораздо меньшей степени иронию над типическим, и в большей – личную историю о том, как близкие люди и круг твоего общения мерцают и отражаются внутри, составляя тебя. Хотя видео все еще забавное.

Перевоплощение было очень условным – переодевание и накладные усы – это лучше проявляет условность понятия идентичности. Избитое сравнение, но это вроде конструктора, из которого ты можешь собрать новую, временную или постоянную версию себя. Несмотря на то что чаще воспроизвожу переодеванием типическое, для меня это, скорее, про подвижность, личное освобождение.

Е. С.: Когда думаешь о якутской фотографии — при условиях, что таковая есть, и что ты себя к ней причисляешь — в первую очередь в голову приходят мастера документальной фотографии, сочетающие пейзаж и социальную этнографию. Такие, как Евгения Арбугаева, Алексей Васильев. Они работают в дискурсе саморепрезентации местной культуры в параметрах классического фото с акцентом на иконичности и композиции снимка, организованного в тематическую или связанную с местом серию. Кого ты могла бы назвать прецедентами, важными фигурами в твоем вовлечении в фотографию и ее переназначения?

К. Е.: Не могу ассоциировать себя с якутским фотографом или художником, но только с фотографом и художником из Якутии. Ощущаю Якутск своим домом, провела здесь большую часть жизни, но кроме людей и воспоминаний, сейчас вижу это место, скорее, как географическую точку или некое пространство, особенности которого повлияли на мою структуру и, возможно, способ реакции на окружающее. «Якутский фотограф» — это словосочетание звучит будто обязывающим к использованию определенного художественного языка с зашитым внутри специфическим якутским кодом, которым не владею или, возможно, осознанно не использую. Если смотреть на фотографию как на способ общения или специфический язык, то, возможно, ему не обязательны дополнительные уточнения. Говорить на этом языке с присущей тебе интонацией можно об этнографии, идентичности и чем угодно еще.

Самым важным моментом вовлечения была покупка фотоаппарата в старших классах, а с переназначением — встреча в университете с преподавателем по теории фотографии Марией Гурьевой, у которой училась четыре года. Она расширила границы понимания фотографии, это имело очень освобождающее действие. Ярче эпизодов не вспомню.

Е. С.: В твоем случае фотография становится предметом переназначения в ее материальных носителях и общественном пользовании. Фотокнига «Как хорошо деревья выросли» (2018) разворачивается не в рамках виртуозного снимка или в серии из некой романтической экспедиции, а как семейный альбом, размещаясь под обложкой и на страницах рукотворного артефакта — ретромедиа из вырезок, бумажных скульптур, рисунков, связывающих межпоколенческое социальное воспроизводство расширенной семьи и любительскую ботаническую эрудицию. Как знания и материальности, подвергнутые забвению цифровизацией труда и атомизацией социальной ткани. А «Тишайший каталог незаметного» (2020) помещает фотокарточки найденных предметов в библиотечный каталожный ящик, носитель, сам по себе уже вышедший из употребления. Это вернакулярная фотография, преображенная лично, поэтически, в вещественной связи с предметами ушедшего быта — для восстановления памяти. О чем вспоминает твоя практика?

К. Е.: Почему-то не ставила раньше в один ряд две эти книги, но сейчас вижу сходство: потенциальные рифмы и связи всего со всем. Людей внутри семьи и их подобие с развитием других существ в природе, или новые сочетания, рифмы внутри случайного набора найденных бесполезных предметов. Не думаю, что существует нечто с полностью непроницаемыми границами для контакта с чем бы то ни было еще. В этом, возможно, тоже есть игра или воспоминание о детстве, где свободное переназначение свойств предметов (например, когда палка в твоих руках превращается в меч), или выдумывание новых связей между А и Б было, скажем, главным способом познавать окружающее. И себя. Кроме того, попытаюсь сформулировать точнее, — ощущаю нечто очень близкое к ответственности, когда речь идет о моей личной памяти, которая является участником, носителем и продолжением памяти моих родных, друзей и знакомых, а, возможно, гораздо шире и глубже. Моя практика пытается понять, что следует делать с этой ответственностью.